Проснулся он сильно засветло. Вокруг, за стенками слышалась возня и копошня — дворня вовсю обслуживала госпОду. А госпОда дрыхла едва не до полудня… Видимо, Москва заразила этим и Дурнова.

Позвали его лишь на завтрак, который в приличном обществе называют обедом.

— Слыхал-то шумели ночью? — хитро спросил Волынский, старательно жуя пышные свежие пирожки. — То по твою душу приходили.

— Как по мою? — Большак аж поперхнулся с полным ртом каши.

— А вон так, — развел руками боярин. — Мож, ты ведаешь? Прийшли, аки тати, посередь ночи. О трех санях, да с сабельками. Едва ворота не порушили — так тебя хотели.

— Воры? — Дурной всё еще не мог прийти в себя.

Василий Семенович тонко захихикал.

— Воры? На Москве? Да на меня? Экий ты дикой, Сашко. Не… Сибирского приказу то были людишки.

«Нормальный ход! — беглец из будущего, наконец, проглотил ком каши, ставшей колом в горле. — В столице посреди ночи государственные министерства устраивают разборки? И из-за меня⁈».

— Ну, прознать про то, что с ворот Таганских тебя я забрал — нетрудно. Только откель они вообще про вас ведают? Имечко твое ведь орали. И дары вернуть требовали.

Дурной вспомнил, как врал в Тобольске про гонцов, что вперед послал. Но ведь врал же!

Говорить об этом боярину смысла не имело, так что он спросил про иное:

— А это нормально у вас: ночью в дом главы приказа вламываться? Или это им царь приказал?

— По государевой воле другие люди приходют… — лукавая радость стекла с лица старика. — Покуда Бог миловал. Эти… ночные, может, так нагло прийти и не решились. Да с ими глава приказу Сибирского был. Сам Стрешнев. Не поленился…

— Стрешнев⁈

Глава 59

Дурной не успел удивиться, что фамилия ему знакома, как сразу вспомнил, откуда ее знает. Снова вспомнился опасно-гостеприимный Тобольск, пир… И товарищ воеводы Иван Стрешнев… который убеждал его в Москве идти не в Посольский, а в Сибирский приказ. И эти — из Сибирского…

— Иван Стрешнев?

— Почто Иван? — удивился Волынский. — Родион Матвеевич, окольничий царский.

Большак утер со лба испарину.

«Уже всякую чушь думать начал… Будто, можно вперед нас до Москвы добраться, да еще карьеру при царе сделать и стать судьей приказа… Не отоспался ты еще, Санечка, не варит твой котелок».

Вообще, он старался не трепаться на скользкие темы с малознакомыми людьми (любая информация может чего-то стоить… да и опасно в этом мире откровенничать), но теперь Дурной кратко рассказал Волныскому о том, как разводили его в Тобольске. И как потом настойчиво посылали именно в Сибирский приказ.

— Видать, эти два Стрешневых — родичи, — закончил он. — И тот предупредил этого о нашем… посольстве.

Старый боярин долго молчал, прижав посох к плечу. Есть он уже расхотел.

— Ох, напрасно ты не поведал мне сие вечор, — наконец, нарушил Волынский тишину.– Шереметев, значит… Он ведь в останний год царя Алексея пребывал подле оного всё время. В большую сиу вошел при старом Государе. Да и после смерти — быстро правильную сторону выбрал. Тоей ночью лично присягнул Федору Алексеевичу. Инда Милославские его всё едино из Верху изжили. Ох, в обидах сидит Петр Василич!..

Волынский снова замолчал.

— Немочно нам теперь тянуть… Монахи ивановские зазря болтать по Москве не станут, но всё одно стрешневские за недолгу и караван твой изыщут. Ох, тяжко-тяжко! — Василий Семенович закачался в кресле. — Я ж было удумал до царя-батюшки тебя довесть уже после богомолья, но теперь тако неможно… Поскорее треба.

— А трудно это… — Дурной силился подобрать правильные слова, но махнул рукой. — На прием к царю записаться? Там, поди, очередь на месяцы вперед!

— Нет, я тебя не Дурной, а Дикой звать буду! — боярин вновь развеселился. — Наш Государь во всякое дело вникает и трудится каждодневно. Нынче, во вторник, ему докладают дела из Поместного, Челобитного приказов… И дружина твой, Стрешнев, тожа там будет. Завтрева, в среду — дела по Дворцу, Оружейному да Пушкарскому приказам. Еще опосля — с судами дела решают да по Земскому приказу. А вот в пятницу иду я да главы Стрелецкого и Хлебного приказов…

«Красавчик, Федор! — изумился Дурной, который таких деталей не помнил. — Настоящая административная работа!».

— Значит, в пятницу пойдем? — оживился он. Наконец-то хоть какая-то ясность!

— Можно, в пятницу… Токма… большой Выход будет в воскресенье. Лучше вот туда попасть. Мыслю, удастся мне это…

— Да зачем нам Выход? — Большак расстроился. По-любому там будет парад с валянием в ногах, куча роскоши, громких слов — а Дурнову хотелось поговорить в рабочем порядке, по деловому.

— Давай в пятницу, Василий Семенович!

— Поуказывай мне ишшо! — Волынский зло стукнул посохом. — Хочешь по-своему — шуруй во Сибирский приказ. Там тобе уже заждались… Указует он. А мне в том какая корысть, ты думал?

— А какая корысть? — Дурной напрягся.

— Не трухай, — захихикал боярин. — На злато твое лапу не наложу. Не Шереметев, чай. Я птица иного полета.

Василий Семенович споро сплюнул через плечо, а потом мелко-мелко закрестился от сглаза.

— Что мне в сём мире потребно — лишь любовь да доверие Государево. От того токма я тут, от того и на Верх вхож. Могу я дойти до Федора Алексеевича. Подивить ее, тоску разогнать весельем. Он и прислушивается ко мне иной раз… А это, Сашко, лучшее любого злата будет.

Дурной тут был полностью согласен со стариком. А еще он, наконец, понял его мотивацию и слегка успокоился. Пересечений у них пока нет, оба судна движутся параллельным курсом.

— Инда лучше б опосля богомолья тебя показать Государю, — вздохнул Волынский. — Опосля богомолья — оно б чудеснее вышло. Но и ныне неплохо. Тут ведь весть-кручина дошла до Федора Алексеевича: ляхи подлые из войны с басурманами вышли. Остался он теперя один противу всех османов да крымчаков.

Дурной едва машинально не ляпнул «да знаю», но вовремя прикусил язык. Вскоре Россию ждут тяжелейшие осады Чигирина, но Федор и сам сможет дать достойный отпор туркам.

«Забавно, что этого царедворца весть о бегстве союзника волнует только в связи с ухудшением настроения царя» — еле сдержал улыбку беглец из будущего.

— Так что, с Божьего благословения, в воскресенье спробуем — порадуем Федора Алексеевича! — и Волынский с кряхтеньем поднялся, показывая, что разговор окончен.

Глава Разбойного приказа оказался тем еще шоуменом. За оставшиеся дни он повелел Дурнову отобрать из даров самое впечатляющее. Съездили в монастырь (причем, ехали разными группами, петляя по узким улочкам Китай-города и Белого города), где Большак отобрал шкуры тигра, леопарда, пару связок самых черных соболей «с серебром». Также выбрали самые крупные самородки — таковых в последние годы на Амуре уже почти не находили, но несколько тяжеленных «камешков» все-таки имелось. Волынский присмотрелся к уцелевшему фарфору и лично отобрал несколько наиболее изысканных посудин. Ну, а шелка с чаем взяли по чуть-чуть — просто как «демонстрационные образцы».

Также боярин повелел выбрать еще пяток черноруссов для участия в Выходе.

— Поздоровее отбирай! — наставлял он Дурнова. — Чтоб русския были, да пара-тройка азиятов. Да чтоб рожи ихние были попричудливее.

Для этих ребят с «причудливыми рожами» (да и для самого Дурнова) Волынский велел выпотрошить свои сундуки, чтобы одеть их с шиком и лоском. По понятиям XVII века — это яркая, пестрая одежда во много слоев, да чтобы непременно с мехами. Наряженный Большак больше всего захотел тут же вырваться на улицу, ибо сразу начал задыхаться и истекать потом. Шею зажимало, длинные рукава бесили. Ну и, конечно, никакого разговора о подгонке по размеру — всё массивное, объемное, с запасом.

Тем не менее, Дурной был согласен с боярином: царя нужно впечатлить. И, если с дарами черноруссы продумали всё хорошо, то вот с одёжкой (по которой встречают) — не очень.

Василий Семенович добыл «пропуск» в царевы палаты, именуемые здесь Верхом, на всю делегацию. Два последних дня прошли в непрерывных примерках и инструктаже: как ходить, как говорить, как кланяться, что можно, что нельзя делать (в основном, всё было нельзя).