— Ну, ты мне не указывай! — намытое северцами злато утекало, что песок сквозь пальцы, а их сторожа, поставленная еще при Дурном, ныне заворачивала всех без разбору. — Полсотни Темноводный пошлет. И пусть твои дульки даже руки к им не тянут!
— Полсотни⁈ Да где ж на таку ораву песку золотоносному найтись?..
Они около часу едва не лаялись прямо на улице. Каждый остался при своем, так что лето на Зее может стать зело «веселым». Багровый Якунька сразу повернул в кабак — пары спускать, а Ивашка вернулся в терем.
До вечера ничем особым не занимался, всё ждал. Даже за саблю взялся, дабы зуд ожидания унять. Наконец, подсыл пришел.
— Весь дён рубил, аки одержимый, — рассказал казак с улыбкой. — Правда, потом едва не подох. Взад везли его лежмя на бревнах. А вот никанец ево и верно знахарь знатный. Ефимка топоришком-то мазнул — и в коту всадил. Лихо рубанул ногу — аж до мяса. Так тот никанец кровушку ему заговорил, боль унял.
Полночи Ивашка думал, куда покуда еще услать гостенька дорогого. Ни свет, ни заря пошел до старого есаула Никишки — и нежданно угадал.
— Здрав будь, Сашко, — вдвоем вломились в светелку и застыли, застав непотребное: Дурной в одних портах валялся прямо на полу, а никанец сладострастно мял того и тискал: шею, плечи, хребет.
И ведь Дурной даже не спужался, так и лежал дальше, лишь рукой вяло маханул.
— Э… Я тут удумал, Сашко: надоть тебе проведать, како у нас хозяйство… Вдруг что присоветуешь? Вот гляди: человек сей тебе все наши закрома покажет, всё обскажет. Никифор Черниговский, из литвинов.
— Ишь ты! — Дурной аж подпрыгнул! Скиданул знахарька и подошел к Никишке знакомиться.
— Э… — чутка стушевался Ивашка. — А это Сашко, Дурным прозванный. Наш первый атаман Темноводский.
— Ишь ты! — невольно теми же словесами ответствовал старый Никишка.
Защитник Темноводский только бровями поиграл: глядя, как оба едва не вцепились друг в друга.
«Ну, и ладнова! — мысленно потер руки атаман. — Пущай знакомятся, лишь бы с глаз долой… покуда».
Глава 15
Никифор на Темноводье уже осьмой год живет. Причем, пришел сюды не Первым путем, аки многие, а сам. Да и народишку привел под сотню — все беглые. Был он литвином и служил воем. Когда его полонили, присягнул царю-батюшке, да сбёг. Так в Сибири и оказался. Тут и не такие ухитрялись неплохо устраиваться, да норов у Никифора Черниговского оказался крут — не привычен холопствовать. Цельного воеводу порешил литвин — и подался в бега. Ивашка к нему долгонько присматривался, воли не давал. Но Никишка оказался дельным человеком: и воин хоробрый, и с людишками мог договариваться. Стал атаман доверять ему дела разные и покуда ни разу не пожалел.
«А ведь схожи они с Дурным! — вдруг подумалось Ивашке. — Оба дельные. Оба горячие. Никишка, кстати, на душегубство из-за семьи своей пошел… Думаю, сойдутся».
Черниговский наушником не был, такого отчитываться не принудишь. Пришлось вечор брать Никишку под руку и вести в кабак (из коего, по случаю, всю шантрапу повыкинули).
— Побитый он какой-то, атаман, — после первой кружки браги признался Никифор. — И поверить трудно, будто вин тот самый, про коего в Темноводном и поныне бают. Да, ладно в Темноводном. Я ему сам реку: по Амуру о тебе, Сашко, местные небылицы складывают. Будто, сын ты самой Черной Реки, что людишкам тебя послала в трудную годину…
— А он что? — Ивашке не понравилось, что Никифор о таком с Дурным болтает.
— Отмахивается только. Ровно ничто ему душу не бередит.
— Ну, а по делу как?
— Сметливый, — кивнул Черниговский. — Того не отнять. Но то вот загорится, инда о своем чем-то помыслит — и сызнова тестом расплывается.
«Ничо, — зло накручивал себя Ивашка, бредя по темным улочкам Темноводного. — Соберем мы тесто. Авось, не квашня какая… Помнит же, что атаманом был!..».
А на третий день-то он Дурнова упустил из виду.
Утро учалось неспокойное.
— Атаман, старосты пришли до суда твоего! — поднял Ивашку ни свет, ни заря Бутаков.
Значит, сегодня будет непростая свара. Давно они уже с есаулами рядились, чтоб, значит, с деревенек мзду не от случая к случаю, а урочно ввести. Подвести народишко под тягло, ежели уж начистоту. Без того уже Темноводью никак не жить, острог разросся, работ у всех много, казаков тож немало — как всех прокормить? Порядок нужен. Даже Никишка с тем согласился.
Старост тех было поболе двух десятков — пришли почти все. Мужики крепкие, все рьяно верующие — иные нынче из Сибири почти не бегут. Трудно с ими, но скрутить их потребно!
— Прокопка, что с Кудрина Яра, тут ли?
Мужики завозились, но голоса никто не подал.
— Не явился, значит, Прокопка, — Ивашка иного не ожидал. — А ведомо ль досточтимым старостам, что Кудрин Яр вспомоществование в Темноводный отослал на треть, а бревен по осени вовсе не спустил? Меж собой раскидаетесь, али как?
— Почто нам за Прокопку разоряться? С ево и тряси недоимки, — загудели бородатые мужики.
— Али не вы мне допрежь говорили, что я вам не боярин, что жить будем сообща? — прищурился атаман. — Так как это? Покуда я вас бороню — вы сообща, а как отвечать — так врозь?
Старосты чуяли нехорошее, но сказать ничего не могли.
— Коль прижму я Прокопку, не вы ль учнёте меня укорять, в произволе винить?
— Не учнем! — зашумели враз повеселевшие старосты. — А чо он?
— А ежели кто другой свои недоимки учнет на вас валить? С тем как быть? — начал накидывать тихо сеть защитник Темноводский.
— Тако же! — ретиво выкрикнул кто-то, но дружного хора уж не стало. Чуют мужики.
— Это вы сейчас тако речёте, — отмахнулся Ивашка. — Инда прижмет — сами отречетеся.
— Почто винишь облыжно? — насупились мужики. — Какие тебе слова потребны?
— Клятвенные, — улыбнулся Ивашка. — Вы — чтецы Слова Божия, вы — хранители заповедей. Вот давайте ж и поклянемся взаимно. Составим ряд. По тому ряду я об вас заботиться буду (како и ныне забочусь), споры решать, вы же — помощь острогу оказывать. Без произволу, как срядимся.
— Ты что ж, атаман, подати вводишь? — вскочил какой-то старик. — Иль твоя теперя стала землица Темноводская?
— Не моя, — у Ивашки играли желваки, но он таил гнев свой, как мог. — Да и не ваша.
— Господь сподобил — Господу и поклоны бьем! — выкрикнули из толпы.
— Чрез меня вы путем тихим сюда пришли! — возвысил голос атаман. — Чрез моих людей покой имаете! Ни тати, ни дауры лихие вас не трогают. Иль то ничего не стоит? Я-тко не дань с вас требую, лишь честный ряд на обе стороны…
…Лаялись они полдня, а то и более. Деревенские мужики едва не лезли в драку, так что Борискины вои пришлись кстати и остудили самых ретивых. Но Мотус тогда ночью на тайном совете верно сказал: коли уж мужик в землю корни пустил, то до самой крайности будет терпеть, но не уйдет. Очень злы были старосты, да куда теперича денутся!
И лишь в вечеру дошло до Ивашки, что Дурнова он никуда не пристроил! Да и опамятовал, когда дворовый донес, что гостенёк сам до атамана просится.
— Зови!
И вошел к нему вовсе не квашня. Не собака побитая. Кабы не шрамы на лбу, не косматая борода — словно бы тот самый Сашко вошел. Почти забытый.
— Поздорову, Ивашка!
Ишь, и без «Иван-Иваныча»! Прошел, сам уселся. Смотрит прямо.
— Отпусти ты меня, Христа ради.
«Так и знал!».
— Нешто я тебя держу? — мрачно буркнул защитник Темноводский.
— А разве нет? — Дурной слегка улыбнулся. — Три дня я тут, Ивашка, и ничего не узнаЮ. Вроде и мое родное — а всё чужое. Во всём чужие руки приложены, чужие старания. Это твой Темноводный, ты тут атаман. А я — я только прошлое.
— Так перестань им быть! Ты ж слышал, как Никифорка тобой восторгается! Будь тем, кого он чтит!
— Это да, — затуманился глаз гостенька. — Речи Черниговского слушать приятно. Только… Ну, вот скажи мне прямо: на кой я тебе сдался?
— Жалостью к себе упиваешься? — зло нагнулся у Дурнову атаман. — От дурной я такой, беспутный! От в плену исстрадался, истрепался! Ничего-то я не понимаю, не кумекаю, вечно бедами всё оборачивается! Так мыслишь? Вижу, так! И так оно всё и есть! Токма правда она, да не вся. Не враз я узрел. Яко и прочим, мнилось мне, что дурень ты беспутный. Да, таковым ты и оставался. Но есть в тебе дар особый — от бога ли иль от дьявола — не ведаю. Да по мне всё едино! Глаз твой зрит то, что никому неведомо. Разум постигает то, что никому не постичь. От того тебя Вещуном и нарекли. Ведал ли?