«Тебе бы с даосом моим пообщаться, старый друг» — покачал головой Дурной, а вслух сказал:

— Не нравится тебе тут?

— Не нравится! — вдруг ожил Мотус, глаза его засверкали в полумраке. — Вавилон вокруг! Евтихий тако и рёк, когда лик святый из острога увозил! Ивашка бает всим, шо за тобой топче, твоим путём ийде… Но я-тко помню! Я ж сам за тобой пошел! Да, таилися мы от Москвы, да працували по-свойму… Но тамо… тогда ж Иначе всё було! Не знаю, як казати. Иначе, Сашко! Был свет, я зрел ево.

Васька застыл, уйдя в свое прошлое.

— Ныне ж Иначе. Ты затеял дележ злата, чтоб вражды промеж людишкамии не було. Ты ж указал еще, шоб долю имали те, кто затевал то дело. Ноне же также, а иначе: злато делят в узком кругу. Инда новым казакам дают, а старых лишают — всё, яко круг порешает. И доли-то разныя!

— Тебя лишили золота? — нахмурился Дурной.

— Ни, — скис Мотус. — Дають, будь оно неладно. Я ж не за себя, атаман… Мужики даже простой землице рады, им и злата не потребно. А острог их всё сильнее обдирает. Не было такого. Инда Темноводье строилось, чтоб всим жилось по хотению. А ноне людишек едва не скупають…

— Как это? — опешил беглец.

— Так это. Петриловский их и продает. Кажен год к ему, на Якутск идут тайные караваны. Чтоб, значитца, и дальше кричал, что на Амуре русского духу нет, и чтобы искал беглых, недовольных, да тайным путем до нас слал. Тама у их якуты да тунгусы для провода куплены, всё слажено.

— Погоди-ка, — Дурной уже напрочь забыл, зачем сюда пришел. — Петриловский всё знает? Знает про то, что на Темноводье мы живем?

Глава 19

Мотус посмотрел в глаза старому другу и горестно усмехнулся.

— Не токма знае. Артюха с тово знанья, изрядно мошну себе набивает. Ужо я не ведаю, как они с Ивашкой выгоды с караванов делят. То не мое дело, спокон веку тако повелось, чо уж… Но мне любо было тут, на Темноводье, что людишки все вровень ходят. А у нас…

Он махнул рукой.

— И сами делимся, и даурцев делим… С чохарцами вкривь и вкось, зато Тугудая кохаем, як родного…

— А что с чохарцами? — Дурной даже привстал с лавки, чувствуя, как бешено заколотилось сердце. Неужто, сейчас что-нибудь узнает?

Васька понял, про кого в сердцах ляпнул, и заткнулся. Помолчал виновато. И уже тихо продолжил.

— Звиняй, Сашко, коли что… Но была в острожке свара немалая. И Челганка в ей поперек Ивашки встала. Я в ту пору решил не лезти… да видно дураком був. Когда супротивники Ивашкины ушли, новый атаман нам всё гладко разъяснил. Что единству поруха была, что Челганкины последы княжью власть поставить восхотели. Что к большой крови дело шло. А опосля, видно стало, как Ивашка с Тугудаем сдружились. Как Тугудайка к себе многих чохарцев увел; опосля, как Лобошоди помер — он у яво сына и мэрдэнцев переял… Тут я и понял: вместе они на Чалганку встали. Ивашке строптицы в остроге не нужны, а Тугудаю людишки потребны.

— На что потребны?

— Ты ж не ведаешь! — хлопнул себя по лбу Васька. — Тугудай сразу с большой силой пришел. И сразу показал, что ему до князьцов тутошних дела нет. Он не племенем правит, а орду строит. Кажен до него может придти и чрез клятву ему служить. Кто копьем да саблей, кто трудом. И многие идут! Владетель-то он мудрый. Ясно, что князья ему помеха. Галинга-то с Лобошоди сами вмерли, а вот Бараган зажился. Уж не знаю как, но уговорил Тугудай Ивашку походом на Молдыкидич идти. Конечно, нашли и вины за Бараганом, и с дуваном опосля Тугудай не поскупился… Это ж свои на своих пошли! Тако же?

Васька пристально всмотрелся в глаза Дурнова: винишь меня, атаман? Беглец из прошлого закусил губу и опустил глаза. Вон чего тут творилось, оказывается.

— Я казачкам своим баю: грех. А вони гогочут. От того и ушов я с есаульства.

Посидели. Помолчали.

«Похоже, ох похоже на Ивашку, — нервно трепал бороду Дурной. — Всех изучить, найти у каждого свою слабость, свое тайное желание. Повязать каждого: кого обещанием, кого общей тайной, кого страхом. Вроде, густая сетка, на вид прочная. На каждого надавить, если что, можно. Смотри, Сашко, какое у меня чудесное княжество Темноводское! А на деле — каждый в свою сторону тянет. Вон у Якуньки уже какие-то свои планы, и он их даже не особо скрывает. Тугудай… Тугудай, похоже, уже может Ивашке говорить, на кого нападать. Даже на своих… Ну, не может же защитничек не понимать, что теперь у дауров доверие к нему упало! А Тугудай скоро так и приказывать ему начнет».

— Тако и живем, — вздохнул Мотус, которого, видимо, напрягала тишина. — Сидим в своем углу, как мыши… Яко данники какие шлем ясак мелкому амбанишке на Шунгал. Тока б нас тут не замечал, да богдыхану про нас не прописал.

— Спасибо тебе, Васька, — Дурной положил руку другу на плечо. — За слова твои горькие, но нужные. За то, что человеком остался — за это отдельное спасибо. Ты не печалься: еще перевернется на нашей улице самосвал с пряниками. Зуб даю!

Голова у него опять начала нестерпимо болеть, но он старался не подавать виду.

— Я еще зайду к тебе. Поболтаем еще, Васька!

И, не прощаясь, вышел на воздух. Все мысли про тренировки сдуло напрочь. Не до них нынче.

«И что мне делать теперь? — спросил Дурной сам себя. — К Ивашке идти? Доораться, достучаться? Так ему не это потребно. Ему нужно, чтобы Дурной Вещун придумки придумывал, как его княжество еще круче сделать. Ему не надо, чтобы я на ошибки указывал. Рогом упрется, злиться начнет. Наверное, даже решит, что я против него злоумышляю, козни строю».

И что делать-то? Смириться и стать игрушкой в его руках? Выуживать какие-нибудь полезные знания из своего прошлого и ихнего будущего — да помаленьку прогрессорствовать? Уныло. А еще ужаснее — смотреть, во что дальше превращается его Темноводье.

Какой-то тупик.

Ни к какому Ивашке Дурной не пошел, вернулся в свою каморку — и как на духу вывали всё Хун Бяо. Долго, взахлеб делился рассказами из прошлого, как тыкался в первые годы, как потом начал строить Темноводье… И во что оно теперь превратилось.

— И вот что мне делать? У Ивашки власть, и у Ивашки свои планы…

— Я тебе уже говорил, Ялишанда: Дао не волнуют чьи-то там планы. Ни Ивашки, ни даже твои. Ты веришь, что ты прав. И, если это так, то это твой Путь. Он уже прочерчен и проложен. Надо лишь верно жить, верно думать, чтобы встать на него. Ищи, друг! Если ты уверен — просто ищи.

«Офигенно! — зло промолчал Дурной. — Потрясающая лекция! А делать-то что…».

— Давай дышать, Ялишанда, — улыбнулся щуплый даос. — Ты здесь совсем плох стал.

И китаец был прав. Как ясно стало, что Чакилган Дурной потерял безвозвратно, так не то что гимнастику даосскую, он и обычные тренировки забросил. Так что покорно встал вслед за бывшим надзирателем и принялся неуклюже шагать, водить по воздуху руками, соблюдая ритм дыхания. Хотя, забыться не удавалось: слишком всколыхнули беглеца Васькины слова. Слишком много боли принял. И самое обидное — не мог найти решение…

Руки замерли в воздухе. Бяо недовольно покосился на непутевого ученика, но свои упражнения не прервал.

— Извини, друг! — Дурной сел на пол и принялся споро обуваться. — Я потом додышу!

И выскочил из горницы. К Никифору! Он умный, он всё поймет! И донесет до Ивашки так, как непутевому бывшему атаману никогда не удастся!

Черниговский жил в отдельной избе, подчеркивавшей его немалый статус. Хотя, избёнка была совсем небольшой — есаул жил там один. Вся семья его оставалась в Сибири. Дурной за десяток шагов до избы перешел на шаг, чтобы отдышаться, и постучал в дверь.

Тишина.

Он колотил с перерывами минут десять — без толку. Заподозрив неладное, беглец из будущего дернул дверь на себя и вошел внутрь. Уже в сенях нос резанул до боли знакомый аромат перегара и пота. На широкой лавке, укрытой медвежьей шкурой, развалился полусидя Никифор Черниговский — пьяный в хлам. Всклокоченный, весь оплывший, красномордый. Дурной поразился тому, насколько литвин уже стар — раньше это не бросалось в глаза.